Счастливые неудачники  - Лана Барсукова

Он знал, что из этого пекла есть два выхода: быть доставленным на родину в свинцовом гробу или вернуться героем, заслужив моральные и материальные благодарности начальства. Он не исключал первое, но очень надеялся на второе. Тогда получится забрать Танюшу и Сережу в светлое будущее, отдав тем самым свой долг.

Но оказалось, что ему выпал третий путь, на который он закрывал глаза, как на маловероятный. Его взяли в плен.

Потом, уже на родине, он многократно, устно и письменно, объяснял, как это случилось. Выработал стандартные рабочие фразы, речевые формы, которые обкатались от бесчисленных повторов, как камушки от морских волн. И этот словесный ряд, регулярно им воспроизводимый, как будто вытеснил реальную память. А может, она сама свернулась калачиком, завязалась узлом, отползла в дальний уголок сознания, чтобы не тревожить. Слишком страшно. Лучше помнить фразы из рапортов, в них нет звуков и запахов той жизни, нет обреченности и отчаяния. Нет страха, нет боли. Фразы – это только разводы чернил на листке бумаги, они подобны тени, которую отбрасывает жизнь на белый лист. Человек и его тень на асфальте имеют столько же общего, сколько жизнь и ее описание в рапорте. Вроде бы тот же контур, точная копия, одна сплошная и концентрированная правда, ни капли вранья, а ничего общего с настоящей жизнью.

Правда, приплюснутая к бумаге, не обжигала. Это была щадящая версия истинной правды, ее смягченный вариант. Он держался за свою бумажную правду, боясь поднять глаза на то, что было на самом деле, на тот кусок жизни, который отбрасывал словесную тень на листок с кратким название «рапорт». Можно написать «не давали пить» и смотреть на эти буквы, придумывая им продолжение. Держаться за слова, за факты, только чтобы не рухнуть в воспоминания о том, что происходит с тобой, когда каждая клеточка плоти просит воды. Как глазами слизываешь каплю, текущую по кадыку хозяина Саида. И эта капля кажется такой огромной, что заслоняет собой все вокруг. Кажется, что ею можно напиться, умыться, плавать в ней, как в речке.

Можно даже написать «долго били», но от этого не будет так больно, как тогда, когда его топтали ногами как тряпичную куклу, потерявшую человеческий облик. В словах «долго били» есть даже что-то героическое, точно его били, а он смеялся им в лицо и плевал в бородатые лица сгустками крови. Но так бывает только в кино. А на деле он скулил и отползал в угол сарая, чтобы уберечь хоть малую часть плоти от ударов, защититься стеной сарая. И все, о чем тогда мечталось, оградиться от побоев, залезть в собачью конуру.

Как легко и, главное, правдиво можно написать «после побега в наказание отрубили палец на левой руке». Эти буквы, даже если их нарисовать величиной с дом, снабдить частоколом восклицательных знаков, не передадут того, что с ним происходило. Когда его поймали и посадили в середину круга, как добычу, он думал, что все кончено. Хотя нет, ничего он не думал. От страха мысли клубились, отказывались построиться в шеренгу, превращаясь в ошметки, рваные и неказистые. Он просто сидел, как пойманный волчонок в окружении охотников. И как волчонок не понимал их речь, ни слова не понимал, улавливал только интонации, блеск глаз, следил за руками, ожидая, что каждый взмах может быть для него смертельным. И как волчонку ему хотелось выть и жить. Но жить хотелось сильнее. Пусть даже умирая от жажды, только бы жить.

Потом Санек пытался вспомнить, процедить те минуты, докопаться, думал ли он в тот момент о Танюше, о Сереже. Или о Марте? Но ничего не вспоминалось. Страх заслонял все и всех. А потом Санек запретил себе вспоминать. Оставил для себя только фрагмент из рапорта «после побега в наказание отрубили палец на левой руке». Какая прекрасная фраза – деловая, информативная, совсем не ранящая. Как тень на асфальте.

А Саид оказался человеком. Или просто бережливым хозяином. Когда другой, с грязными ногтями и порванным обшлагом рукава, запрокинул Саньку голову и прижал к горлу нож, Саид замахал руками, забил ими по воздуху. Или так только казалось. Выпученные от страха глаза и запрокинутая голова искажали картинку, все было перевернуто и нереально. Да и как может стать реальностью то, что он, молодой советский офицер, стоит на коленях с запрокинутой головой и сейчас умрет за свой интернациональный долг. Это же бред невозможный.

Саид голосил. Ему отвечали гортанными звуками. Так звучит ярость, обида за свои горы, готовность растерзать любого, кто пришел на их землю со своим «светлым будущим» в обмен на их темное прошлое и родное настоящее. Они ненавидели пришлых, а Санек был одним из них, на одно с ними лицо, сделанное по колодке славянского типа.

Охотники спорили, что делать с пойманным волчонком. Саид оказался в авторитете. Он переспорил их, радостно достал нож и самолично отрубил Саньку палец на левой руке. Видно, правую руку приберег для работы.

Хороший человек Саид, жаль, что пришлось его потом убить. Второй побег оказался для Санька удачным. Звезды встали так, что один шанс на тысячу лег в его беспалую руку.

Когда он вернулся к своим, в зеркале увидел человека с сеткой морщин и странно выпачканными волосами. Словно в побелке. Наверное, терся головой о низкую, как в курятнике, крышу сарая, где его держали. Хотел стрясти побелку, но голова закружилась от слабости. Потом помыл голову и понял, что это седина.

Так Санек остался в Афганистане, как когда-то Саша в Германии. А на Родину вернулся Сан Саныч.

* * *

Возвращение было горьким. Танюша, добитая неизвестностью о судьбе мужа, стала совсем слабой. «Скорая» приезжала, уже не спрашивая адреса, лишь услышав по телефону испуганный голос Сережи. А потом привыкли к голосу Сан Саныча. Обычно диалог занимал несколько секунд:

– Алле, это «Скорая»?

– Что? Опять? Да едем, едем, держитесь.

Однажды на том конце провода забыли вовремя положить трубку, и Сан Саныч услышал усталый женский голос: «Что? Опять эти? Вот ведь бедолаги».

О переводе на новое место службы не было и речи. Сценарий оплаченного геройства не сработал. Вместо «спасибо» страна предложила Сан Санычу ознакомиться с двумя приказами. Первым приказом Сан Саныча наградили медалью за героизм при исполнении интернационального воинского долга, а вторым – комиссовали. За увечье, несовместимое с несением воинской службы. Произошло это по странной прихоти на девятый день после награждения, как будто поминки справили по офицерскому званию.

А в сорок дней, что тоже положено отмечать в память о покойнике, уже никакого приказа не было. И он, в прошлом военный, а ныне свободный человек свободной страны, купил бутылку водки, отоварил карточки на колбасу, потому что в стране, обремененной интернациональным долгом, колбасу просто так было не купить, и употребил все это, зло и горько, закрывшись ото всех в своей комнате. В компанию взял только баян. Пьяный, он играл, забыв о своем увечье. Ноты проскакивали, музыка заикалась, но «Амурские волны» угадывались.

Танюша тихо подпевала, сидя под дверью на корточках. Она стала маленькой и серенькой, как мышка, которая готова таскать пух из пингвиньих гнезд, чтобы обустроить свою норку. Но проехал бульдозер и разворотил нору. И пухом это не прикрыть. Нужно все начинать сначала, рыть новую нору, а сил нет. Никаких сил нет вот так сидеть и слушать заикающуюся музыку, под которую за дверью плачет ее муж. Она знала, что он плачет, потому что сердце болело как никогда. Вызвать бы «Скорую», но Сережа в школе, а муж занят. Ему нельзя мешать, пусть поплачет. Он самый лучший, самый сильный, самый любимый.